Борис Стругацкий "Комментарии к пройденному"

[AmberqueenFiona]

* 1979--1984 годы. *

"ЖУК В МУРАВЕЙНИКЕ".
Все началось с того, что давным-давно, в совсем уж незапамятные
времена, малолетний сынишка БН неожиданно для себя и для окружающих сочинил
вдруг песенку-считалку:

"Стояли звери / Около двери, / В них стреляли, / Они умирали".

Выкрикивая на разные лады эти странноватые и диковатые, недетские
какие-то стишки, носился он по квартире, а БН смотрел на него и думал: "Черт
побери, какие замечательные слова! Надо же как ловко придумал, паршивец.
Отличный эпиграф может получиться к чему-нибудь!.." И воображению его
рисовались какие-то смутные картинки... какие-то страшные и несчастные
чудовища... трагически одинокие и никому не нужные... уродливые, страждущие,
ищущие человеческой приязни и помощи, но получающие вместо всего этого пулю
от перепуганных, ничего не понимающих людей...
Смутные эти ощущения удалось передать и АН; состоялся довольно
бессвязный, но тем не менее плодотворный обмен эмоциями и картинками, и
возник некий замысел, пока еще совершенно неопределенный и никак не
формулируемый; ясно было только, что повесть должна называться "Стояли звери
около двери" и эпиграфом у нее будет "стишок маленького мальчика". В первый
и последний раз у АБС замысел нового произведения возник из будущего
эпиграфа (или из названия, что в данном случае одно и то же).
В сентябре 1975-го появляются первые наметки будущей повести. Там есть
уже и саркофаг с двенадцатью зародышами, и гипотезы, объясняющие этот
саркофаг, и Лев, ученик-прогрессор, и Максим Камме-рер, начальник
контрразведки Опекунского совета, и еще множество обстоятельств, ситуаций и
героев, вполне годящихся к употреблению. Сюжета, впрочем, пока нет, и
совершенно неясно, каким именно образом должно развиваться действие.
Обсуждение СЗоД продолжается и в октябре, и в декабре, а потом планы
резко меняются -- мы начинаем писать сценарий для Тарковского. В работе над
новой повестью наступает длительный перерыв.
На протяжении 1976-го мы несколько раз возвращаемся к этой повести,
продолжаем придумывать детали и эпизоды, новых героев, отдельные фразы, но
не более того. Сюжет не складывается. Мы никак не найдем тот стержень, на
который можно было бы нанизать уже придуманное, как шашлык нанизывают на
шампур. Поэтому вместо настоящей работы мы конструируем (причем во всех
подробностях) сюжет фантастического детектива, действие которого развивается
на некоем острове в океане: масса трагических событий, тайны, загадки,
многочисленные умертвия, в финале все действующие лица гибнут до последнего
человека -- подробнейшее расписание эпизодов, все готово для работы,
осталось только сесть и писать, но авторы вместо того (а это уже ноябрь
1976-го) вдруг принимаются разрабатывать совсем новый сюжет, которого раньше
и в замысле не было.
Это история нашего старого приятеля Максима, который со своим дружком
голованом Щекном идет по мертвому городу несчастной планеты Надежда. Бедные
"Звери...", казалось бы, заброшены и забыты окончательно и навсегда. В
феврале 1977-го мы начинаем и единым духом (в один присест) заканчиваем
черновик повести о Максиме и Щекне. И тут же обнаруживаем, что у нас
получилось нечто странное -- без начала и конца и даже без названия.
Исполненные недоумения и недовольства собою, мы откладываем в сторону эту
нежданную и нежеланную рукопись и возвращаемся к работе над сценариями. То
было время (почти весь 1977-й и почти весь 1978-й), когда мы отделывали,
доводили до ума и шлифовали сразу три сценария: по "Понедельнику...", по
"Отелю..." и по "Трудно быть богом" (очередной бесперспективный вариант для
очередного малоперспективного режиссера). Все остальные дела были заброшены,
и только в ноябре 1978 года мы возвратились к нашим "Зверям..." и, что
характерно, сразу же начали писать черновик -- видимо, количество перешло у
нас наконец в качество, нам сделалось ясно, как строится сюжет (погоня за
неуловимым Львом Абалкиным) и куда пристроить уже написанный кусок с Щекном
на планете Надежда.
Черновик мы закончили 7 марта 1979 года, решительно преодолев два
возникших к концу этой работы препятствия. Во-первых, мы довольно долго не
могли выбрать финал. Вариант гибели Льва Абалкина был трагичен, эффектен, но
достаточно очевиден и даже банален. Вариант, когда Максиму удается-таки
спасти Абалкина от смерти, имел свои достоинства, но и свои недостатки тоже,
и мы колебались, не в силах сделать окончательный выбор, все время, по ходу
работы, перестраивая сюжет таким образом, чтобы можно было в любой момент
использовать ту или иную концовку. Когда все возможности маневрирования
оказались исчерпаны, мы вспомнили Ильфа и Петрова. Были заготовлены два
клочка бумаги, на одном написано было "живой", на другом -- "нет". Клочки
брошены были в шапку АН, и мама наша твердой рукою извлекла "нет". Судьба
концовки и Льва Абалкина оказалась решена.
...Дьявольские, однако, шутки играет с нами наша память. Предыдущий
абзац я написал, будучи АБСОЛЮТНО уверен, что так оно все и было. И вот
месяц спустя, просматривая рабочий дневник, я обнаружил вдруг запись,
датированную 29.10.1975, из коей следует, что жребий, да, имел место, но
решал он отнюдь не вопрос, будет ли концовка трагической -- "со стрельбой"
-- или мирной. Совсем другую он проблему разрешал: как скоро Лев Абалкин
узнает всю правду о себе. Рассматривалось три варианта:
1. Лев ничего не знает и ничего не узнает. 2. Лев ничего не знает,
затем постепенно узнает. 3. Лев знает с самого начала (тут предполагалась
стрельба).
Мама выбрала третий, со стрельбой.
Теперь о другом препятствии, гораздо более серьезном. Мы прекрасно
понимали, что у нас получается нечто вроде детектива -- история
расследования, поиска и поимки. Однако детектив обладает своими законами, в
частности, в детективе не должны оставаться какие-либо необъясненности, и
никакие сюжетные нити не имеют права провисать или быть оборваны. У нас же
таких оборванных нитей оказалось полным-полно, их надобно было специальным
образом связывать, а нам этого решительно не хотелось делать. Застарелая
нелюбовь АБС к каким-либо объяснениям и растолкованиям текста вспыхнула по
окончании повести с особенной силой.
1. Что произошло между Тристаном и Абалкиным там, на Саракше? 2. Как и
зачем Абалкин оказался в Осинушке? 3. Зачем ему понадобилось общаться с
доктором Гоаннеком? 4. Зачем ему понадобилось общаться с Майкой? 5. Что ему
нужно было от Учителя? 6. Зачем звонил он журналисту Каммереру? 7. Зачем ему
понадобился Щекн? 8. Как удалось ему выйти на доктора Бромберга? 9. Зачем в
конце повести он идет в Музей Внеземных культур? 10. Что, собственно,
произошло там, в Музее? И наконец, самый фундаментальный вопрос: 11. Почему
он, Абалкин (если он не есть в самом деле автомат Странников, а по замыслу
авторов он, конечно, никакой не автомат, а несчастный человек с
изуродованной судьбой), почему не пошел он с самого начала к своим
начальникам и не выяснил по-доброму, по-хорошему всех обстоятельств своего
дела? Зачем понадобилось ему метаться по планете, выскакивать из-за угла,
снова исчезать и снова внезапно появляться в самых неожиданных местах и
перед самыми неожиданными людьми?
Во всяком добропорядочном детективе все эти вопросы, разумеется, должно
было бы подробно и тщательно разложить по полочкам и полностью разъяснить.
Но мы-то писали не детектив. Мы писали трагическую историю о том, что даже в
самом светлом, самом добром и самом справедливом мире появление тайной
полиции (любого вида, типа, жанра) неизбежно приводит к тому, что страдают и
умирают ни в чем не повинные люди, -- какими благородными ни были бы цели
этой тайной полиции и какими бы честными и порядочнейшими сотрудниками ни
была эта полиция укомплектована. И в рамках таким вот образом поставленной
литературной задачи заниматься объяснениями необъясненных сюжетных
второстепенностей авторам было и тошно, и нудно.
Сначала мы планировали написать специальный эпилог, где и будут
поставлены все точки над нужными буквами, все будет объяснено, растолковано,
разжевано и в рот читателю положено. Сохранился листочек с одиннадцатью
сакраментальными вопросами и с припиской внизу: "30 апреля 1979 г. Вопрос об
эпилоге -- посмотрим, что скажут квалифицированные люди". На самом деле, я
полагаю, вопрос об эпилоге был нами решен уже тогда, вне всякой зависимости
от мнения "квалифицированных людей". Мы уже понимали, что написана повесть
правильно: все события даны с точки зрения героя -- Максима Каммерера, так
что в каждый момент времени читателю известно ровно столько же, сколько и
герою, и все решения он, читатель, должен принимать вместе с героем и на
основании доступной ему (отнюдь не полной) информации. Эпилог при такой
постановке литературной задачи становился абсолютно не нужен. Тем более что,
как показал опыт, "квалифицированные люди" оборванных нитей либо не замечали
вовсе, либо, заметив, каждый по-своему, но отнюдь не без успеха, связывали
сами.
На самом деле, ответы на большинство из вопросов рассыпаны в неявном
виде по всему тексту повествования, и внимательный читатель без особенного
труда способен получить их вполне самостоятельно. Например, любой читатель
вполне способен догадаться, что в Осинушке Абалкин оказался совершенно
случайно (уходя от слежки, которая чудилась ему в каждом встречном и
поперечном). А к доктору Гоаннеку он обратился в надежде, что опытный
врач-профессионал без труда отличит человека от робота-андроида.
Принципиальным является первый вопрос. Чтобы ответить на него,
недостаточно внимательно читать текст -- надо ПРИДУМАТЬ некую ситуацию,
которая авторам, разумеется, известна во всех деталях, но в повести
присутствует лишь как некое древо последствий очевидного факта: Абалкину
откуда-то (понятно -- от Тристана) и каким-то образом (в этом и состоит
загадка) удается узнать, что ему почему-то запрещено пребывание на Земле, и
запрет этот каким-то образом связан с КОМКОНом-2 (отсюда -- бегство Абалкина
с Саракша, неожиданный и невозможный звонок его Экселенцу, все странности
его поведения). Разумеется, я мог бы здесь изложить суть этой исходной
сюжетообразующей ситуации, но мне решительно не хочется этого делать. Ведь
ни Максим, ни Экселенц ничего не знают о том, что произошло между Тристаном
и Абалкиным на Саракше. Они вынуждены только строить гипотезы, более или
менее правдоподобные, и действовать, исходя из этих своих гипотез. Именно
процедура поиска и принятия решений как раз и составляет самую суть повести,
и мне хотелось бы, чтобы читатели строили СВОИ гипотезы и принимали СВОИ
решения одновременно и параллельно с героями -- на основании той и только
той информации, которой они обладают. Ведь знай Экселенц, что на самом деле
произошло с Тристаном на Саракше, он воспринимал бы поведение Абалкина
совершенно иначе, и у повести нашей было бы совсем другое течение и
совершенно другой, далеко не столь трагичный конец.
Использовать эти мои комментарии для объяснений необъясненного означало
бы фактически дописать тот самый эпилог повести, от которого авторы в свое
время отказались. Потому я не стану ничего здесь объяснять, оставив повесть
в первозданном ее виде в полном соответствии с исходным замыслом авторов.
Чистовик мы добили окончательно в конце апреля 1979 года и тогда же --
но никак не раньше! -- приняли новое название "Жук в муравейнике". От
исходного замысла остался только эпиграф. За него, помнится, нам пришлось
сражаться буквально не на жизнь, а на смерть с окончательно сдуревшим
идиотом-редактором из Лениздата, которому втемяшилось в голову, что стишок
этот авторы на самом деле придумали, переиначив (зачем?!) какую-то богом
забытую маршевую песню гитлерюгенда (!!!). Причем эту -- истинную -- причину
редакторской активности мне сообщил по секрету "наш человек в Лениздате", а
в открытую речь шла только о нежелательных аллюзиях, акцентах и ассоциациях,
каким-то таинственным образом связанных со злосчастным "стишком маленького
мальчика".
Отстоять эпиграф так и не удалось. С трудом удалось оставить в тексте
сам стишок, основательно его, впрочем, изуродовав. (Никогда в жизни не
согласились бы мы на такое издевательство, но повесть шла в сборнике вместе
с произведениями других авторов, и получалось так, что из-за нашего
"капризного упрямства" страдают ни в чем не повинные собратья-писатели.)